Выдающийся писатель, известный
под псевдонимом Марлинского. Происходил
из старинного дворянского рода; родился 23
октября 1797 г. в высококультурной и
талантливой семье, давшей России
нескольких замечательных деятелей.
Недюжинный человек был его отец, Александр
Феодосьевич (1761 - 1810), весьма образованный
артиллерийский офицер, издававший в 1798 г.
вместе с И. П. Пниным "С.-Петербугский
журнал", занимавшийся различными
науками и вопросами педагогии и
написавший "Опыт военного воспитания"
и "Правила военного воспитания"; в
своих научных и художественных интересах
А. Ф. Бестужев был настоящий энциклопедист
и из своего дома создал "богатый музей в
миниатюре", как выразился один из его
сыновей. Свою энергию и любовь к знанию он
передал детям, из которых два сына,
декабристы Михаил и Николай, были такими
же образованными, деятельными,
разносторонне способными людьми, как отец;
выдающейся натурой была их старшая сестра
Елена, любящая и самоотверженная, добрый
гений этой семьи. Педагог по призванию, А. Ф.
усердно заботился о воспитании своих
детей, из которых быстро выделился второй
сын, "прилежный Саша", особенно
восприимчивый, впечатлительный, жадный к
чтению. Десяти лет он был отдан в горный
корпус. В его дневнике, который он тогда
завел, ярко определился будущий "Марлинский",
- "с его складом ума и сердца, с его
оригинальностью, саркастической речью,
наблюдательным взором и пылким
воображением", как говорит его брат,
Михаил, читавший этот документ,
впоследствии уничтоженный. Уже на
школьной скамье Бестужев обращал на себя
внимание пылкостью и честолюбием. Учился
он вообще хорошо, но не любил точных наук и,
не преодолев своего отвращения к ним,
вышел из корпуса, не окончив курса. Под
влиянием старшего брата, моряка Николая,
он хотел поступить во флот, рисуя себе в
заманчивых чертах жизнь моряка; но та же
математика преградила ему дорогу к
гардемаринскому экзамену, и ему пришлось
начать службу юнкером в лейб-драгунском
полку. "Самолюбие, желание отличия на
каком бы то ни было поприще, - рассказывает
его брат, - сделали из него славного
солдата и еще более наездника". В 1818 г. он
был произведен в офицеры. Служебные дела и
серьезные литературные занятия
чередовались в его жизни с
легкомысленными любовными увлечениями и
веселыми, подчас бесшабашными проказами.
Он увлекся дочерью главноуправляющего
путями сообщения Бетанкура, при котором он
состоял одно время адъютантом, но важный
сановник не согласился выдать свою дочь за
небогатого молодого офицера; этот отказ
тяжело подействовал на Бестужева. В 1823 г,
состоя адъютантом при сменившем прежнего
начальника герцоге Александре
Вюртембергском, Бестужев был штабс-капитаном
гвардии, и пред ним открывалась блестящая
служебная карьера, но дружеские связи и
пламенный темперамент вовлекли его в
заговор, разрешившийся 14 декабря 1825 г.
открытым восстанием на Сенатской площади.
Не играя особенно видной роли в заговоре,
далеко не крайний в своих политических
убеждениях, не шедших в сущности далее
умеренного конституционализма и вполне
согласовавшихся с тогдашним общим
настроением, Бестужев, популярная фигура
которого всем бросалась в глаза, погубил
себя несколькими бестактными остротами и
резкими выходками, за которые товарищи не
раз называли его фанфароном. На суде он пал
духом и "первый сделал важное открытие о
тайном обществе", как указала в своем
приговоре разбиравшая дело комиссия,
признававшая, что он "умышлял на
цареубийство и истребление императорской
фамилии, возбуждал к тому других,
соглашался также и на лишение свободы
императорской фамилии, участвовал в
умысле бунта привлечением товарищей и
сочинением возмутительных стихов и песен,
лично действовал в мятеже и возбуждал к
оному нижних чинов". Откровенность, о
которой он впоследствии жалел, смягчила
его участь, и после полуторагодового
сиденья в Петропавловской крепости и в
одной из финляндских крепостей он был
отправлен на поселение в Якутск, где
прожил до июля 1829 г. Там, как видно из его
писем к братьям Николаю и Михаилу,
находившимся в Читинском остроге, и к
Петру и Павлу, которых общий жребий,
постигший семью, загнал на Кавказ,
Бестужев по-прежнему был бодр и деятелен,
много читал и работал, интересовался новым
для него краем и всячески старался не
опускаться. Он мечтал о возвращении в
Россию, но понимал, что до забвения
правительством прошлого еще очень далеко,
и стал хлопотать о переводе на Кавказ. С
радостью принял он весть о назначении его
рядовым в кавказскую действующую армию.
Паскевич определил его в 14-й егерский полк,
и он сразу окунулся в ту обстановку войны и
приключений, которой жаждал не только в
Сибири, но везде и всегда. Хотя кавказскому
начальству было предписано его "и за
отличие не представлять к повышению, но
доносить только, какое именно отличие им
сделано", надежда на дальнейшее
улучшение судьбы у него была не совсем
отнята; к тому же, вдали от подозрительного
центрального правительства, местное
начальство большей частью относилось к
опальным мягко и не стесняло их
надоедливым надзором и служебными
придирками. Окружающих располагала к
Бестужеву его литературная известность, в
руках у него всегда были изрядные денежные
средства, доставляемые пером, и, если не
считать нескольких обычных и не для
ссыльного служебных неприятностей,
Бестужеву жилось лучше, чем многим его
товарищам. Походная жизнь вполне
удовлетворяла его жажду внешней
деятельности, которой не могли утолить
даже усердные занятия литературой; она
дала ему возможность хорошо изучить
Кавказ. В 1835 г. за ряд боевых отличий он был
произведен в унтер-офицеры, а новые
отличия через год доставили ему
офицерский чин, который он "выстрадал и
выбил штыком". Он уже подумывал об
отставке, о переводе хотя бы в гражданскую
службу, но эта надежда не сбылась. 7 июня 1837
г. Бестужев был убит в бою с черкесами на
мысе Адлере. - В литературе и вообще в жизни
Бестужев - один из немногих людей, не
знавших разлада между течением внешних
событий и внутренними переживаниями. Вот
почему его личная история, богатая
страданиями и переменами, не производит
тяжелого впечатления. Его нельзя назвать
жертвой; если судьба швыряла им по своему
произволу, он не был в ее руках пассивной
игрушкой и сам шел навстречу ее ударам,
спокойно храня свою обычную
жизнерадостность, отразившуюся с той же
ясностью в его литературной деятельности.
Она после нескольких слабых опытов
началась (1819) весьма удачно. Бестужев
быстро стал заметным участником целого
ряда периодических изданий, близко
сошелся с Пушкиным, Грибоедовым, Рылеевым,
Булгариным, Гречем, братьями Полевыми. В 1821
г. он издал книжку "Поездка в Ревель",
помещал в журналах (преимущественно в "Соревнователе
просвещения и благотворительности" и в
"Сыне Отечества") стихи, критические
статьи и рассказы, а в 1823 и 1824 годах вместе
с Рылеевым издал знаменитый альманах: "Полярная
Звезда", открывший этого рода сборником
двадцатилетний ход. "Полярная Звезда",
в которой, кроме издателей, участвовали
Пушкин, Баратынский, Воейков, Вяземский,
Греч, Давыдов, Дельвиг, А. Измайлов, Крылов,
Дмитриев, Жуковский, Сенковский, Глинка,
имела небывалый успех и упрочила
положение Бестужева в литературе и в
литературных кругах. Суд и ссылка на время
прервали его литературную деятельность,
но, быстро оправившись, он продолжал ее и в
течение десяти лет написал большую и
лучшую часть своих произведений,
сделавших его одним из самых популярных и
любимых писателей того времени. Биограф
Бестужева, Н. А. Котляревский, делит его
главное, беллетристическое наследие на
четыре группы: "Повести сентиментально-романтические
по стилю и замыслу, в большинстве случаев
исторические, сюжет которых взят либо из
далекого прошлого, либо из более близких
времен; повести или очерки с сильным
преобладанием этнографического элемента,
- рассказы из сибирской или кавказской
жизни, частью вымышленные, частью
написанные с натуры; повести бытовые из
современной жизни или очень близкой к
современности; автобиографические
рассказы с очень интимными страницами,
своего рода дневники или листки из
записной книги автора". В первых своих
рассказах, с историческим, quasi -
историческим и фантастическим
содержанием, Бестужев выказал себя
сентименталистом и романтиком. Они
отличаются богатством фабулы,
разнообразием старательно выписанных
подробностей, патриотическим
одушевлением и благомыслящим морализмом.
Здесь он был еще далек от действительности
("Гедеон", "Изменник", "Наезды",
"Роман и Ольга", "Ревельский турнир",
"Замок Нейгаузен", "Замок Эйзен"),
но значительно приблизился к ней, когда
настали для него годы творческой зрелости,
ускоренные обрушившейся на него
катастрофой. Бестужев один из первых в
русской литературе стал описывать русскую
природу, русское общество, жизнь
обыкновенных русских людей. Он не растерял
впечатлений, которые дали ему Сибирь и
Кавказ, и на фоне роскошной, угрюмой или
величавой природы рисовал человека с
бурной, энергичной душой, который на
долгие годы, до торжества натурализма,
царил в русской прозе. С конца двадцатых до
конца тридцатых годов в журналах
появились "Военный антикварий", "Испытание",
"Вечер на кавказских водах", "Лейтенант
Белозор", "Аммалат-бек", "Красное
покрывало", "Рассказ офицера, бывшего
в плену у горцев", "Мулла-Нур";
последние четыре посвящены кавказской
жизни. Его особенно привлекал военный и
гражданский героизм, который он рисовал в
повестях "Мулла-Нур" и "Аммалат-бек".
В них много неестественности и аффектации,
объясняемых отчасти экзотизмом героев, но
много верности местному бытовому колориту
и много несомненной психологической
правды, делающей их в сравнении с произвед
ениями предыдущего периода значительным
шагом вперед, к реализму. Еще большей
творческой победой Бестужева были его
наблюдения над окружавшими его русскими
военными типами (в "Письмах из Дагестана",
"Испытании", набросках к задуманному
роману "Вадимов"), реальными
картинами и фигурами военного быта.
Бестужев первый открыл тот мир, где
Лермонтов нашел впоследствии своего
Максима Максимовича, Лев Толстой - Платона
Каратаева и серых героев Севастополя и
того же Кавказа; здесь наглядная
действительность как бы сама удерживала
необузданную фантазию Бестужева и оказала
его творчеству самую дорогую услугу. Уже
настоящим бытовиком-жанристом выказал
себя Бестужев в тех повестях ("Фрегат
Надежда", "Поволжские разбойники"),
где он сатирически изображал большой свет
и жизнь дворянства, а также в тех, где он
рисовал простой народ ("Будочник-оратор",
"Мореход Никитин"); в них он вывел ряд
удачных типов и, хотя они впоследствии
были лучше выяснены и осложнены крупными
художниками-реалистами, за Бестужевым
остается великая заслуга пролагателя пути.
Новатор в русском искусстве, справедливо
жаловавшийся, что "не может жить ни со
стариной, ни с новизной и должен угадывать
все-на-все", Бестужев с инстинктивной
верностью угадал потребности эпохи и
подготовил возможность блистательного
расцвета в русской прозе и романтизма (Гоголь),
и реализма (Пушкин, Гоголь, Лермонтов). Ясно
сознавая ребяческий характер литературы
своего времени, отсутствие в ней прочно
установленных принципов, он говорил, что
если "для Руси еще невозможны гении, то
вот и разгадка моего успеха. Сознаюсь, что
я считаю себя выше Загоскина и Булгарина,
но и эта высь по плечу ребенку... Сегодня в
моде Подолинский, завтра Марлинский,
послезавтра какой-нибудь Небылинский, и
вот почему меня мало радует ходячесть моя".
А "ходячесть" Бестужева была
выдающаяся. Каждая новая повесть "Пушкина
в прозе", как называли Марлинского,
вызывала сенсацию; он был самым читаемым
автором своей эпохи, и соперничать с ним в
популярности мог только Пушкин, который
называл его русским Вальтер Скоттом и
думал, что он в России будет "первый во
всех значениях слова" (влияние
Бестужева на Пушкина запечатлено в "Выстреле",
"Дубровском"). Нравился он Грибоедову,
Кюхельбекеру, Сенковскому; высокого
мнения был о нем Н. Полевой. На общество
Бестужев сильно влиял созданными им
характерами, страстными, пылкими, не
знающими меры ни в добре, ни в зле,
эффектными ситуациями, в которые ставил он
своих героев, игрою контрастов, резкой
отчетливостью красок, среди которых
преобладали белая и черная. Недаром его
любимым автором был эффектно-причудливый
Гюго, глава молодого французского
романтизма; Бестужев писал о нем: "перед
Гюго я ниц, это уже не дар, а гений во весь
рост". В героях Гюго он нашел прототипы
своих бурнопламенных героев с их
демонически-бешеными страстями,
порывистыми движениями, театральными
позами, вечной патетической
приподнятостью, напыщенным языком. Они
говорят, например: "все, о чем так любят
болтать поэты, чем так легкомысленно
играют женщины, в чем так стараются
притворяться любовники, - как растопленная
медь, над которой и самые пары, не находя
истока, зажигаются пламенем... Пылкая и
могучая страсть катится как лава; она
увлекает и жжет все встречное; разрушаясь
сама, разрушает в пепел препоны; и хоть на
миг, но превращает в кипучий котел даже
холодное море". "Огненная кровь текла
в моих жилах", - говорит один; другой "готов
источить кровь по капле и истерзать сердце
в лоскутки"... Как ни ходульны эти
страсти, как ни трескучи выражения, - в них
сказалась душа писателя, который в чувства
и речи своих героев вложил всю силу
собственного патетизма. Он не только
оправдывал свои психологические
крайности и стилистические излишества, но
дорожил их буйством и гордился своей
писательской манерой: "перо мое смычок
самовольный, помело ведьмы, конь наездника...
Бросаю повода и не оглядываюсь назад, не
рассчитывая, что впереди. Знать не хочу,
заметает ли ветер след мой, прям или узорен
след мой. Перепрыгнул через ограду,
переплыл за реку, хорошо; не удалось - тоже
хорошо... Надоели мне битые указы ваших
литературных теорий chaussees, ваши вековечные
дороги из сосновых обрубков, ваши чугунные
ленты и повешенные мосты, ваше катанье на
деревянной лошадке или на разбитом коне...
Бешеного, брыкливого коня сюда! Степи мне -
бури! легок я мечтами, - лечу в поднебесье;
тяжел думами, - ныряю в глубь моря"... Для
Бестужева в этих словах не только образный
канон романтизма, но и прямой язык души (таков
он и в своих письмах, вплоть до самых
интимных), искренний и естественный по-своему,
лишь у подражателей его обратившийся в тот
смешной "марлинизм" (образец его в
стихах дал Бенедиктов), на который напал,
сам одно время бывший под влиянием
Марлинского, Белинский, сокрушивший
литературную славу Бестужева. Белинский
восстал на "внешний" романтизм, "псевдо-романтизм"
Бестужева; но при всей своей антипатии к
Бестужеву великий критик не мог не
признать, что он был "первый наш
повествователь", "зачинщик русской
повести". В самой приподнятости его
авторской психологии и стиля С. А. Венгеров
справедливо видит "протест против
пошлости окружающей среды, подготовивший
ту выработку презирающей житейскую
действительность свободной личности,
которая легла в основу новой русской
общественной мысли". Не меньшее
значение имел Бестужев как критик. "Ты
достоин создать критику", писал ему (1825)
Пушкин, всю жизнь мечтавший, когда-то
явится в России "истинная критика".
Сам Белинский говорил о Бестужеве: "Многие
светлые мысли, часто обнаруживающие
верное чувство изящного, и все это,
высказанное живо, пламенно, увлекательно,
оригинально и остроумно, - составляют
неотъемлемую и важную его заслугу. Он был
первый, сказавший в нашей литературе много
нового... Марлинский не много действовал
как критик, но много сделал, - его заслуги в
этом отношении незабвенны"... В критике
он, при всей природной нелюбви к
абстракции, при романтической ненависти к
предвзятой теории, руководствовался
непосредственным эстетическим чутьем. На
критику Бестужев смотрел как на "краеугольный
камень литературы". Понимая, что молодое
общество, в котором "литературное имя
можно подчас купить и завтраками", надо
"водить под ручку", Бестужев, стоя с
начала двадцатых годов на критической
страже, "кричал как гусь капитолийский",
не брезгая, как впоследствии и Белинский, и
самыми ничтожными поводами: "кого бы и
как бы ни разбирали, все-таки рано, поздно
ли, это принесет пользу; в спорах
критических образуется вкус, и правила
языка принимают твердость".
Элементарные воззрения его на критику
быстро развились и усложнились, и уже в "Полярной
Звезде" на 1823 г. появилась его большая и
серьезная статья: "Взгляд на старую и
новую словесность России". После
множества отрывочных, по большей части,
комплиментных отзывов о современных
писателях, Бестужев пришел к заключению,
что русская литература находится,
несмотря на множество писателей, еще в
младенческом состоянии, что доказывается
бедностью прозы и преобладанием стиха -
этой "детской гремушки"; причины
этого явления он усматривал в
территориальной огромности России,
мешающей "сосредоточиванию мнений", т.
е. возникновению центров образованности, а
также в пренебрежении общества к родному
языку, в писательской кружковщине. В
следующем обзоре: "Взгляд на русскую
словесность в течение 1823 г" ("Полярная
Звезда" на 1824 г.), Бестужев констатировал
общий застой в литературе, наступивший, по
его мнению, после периода войн (1812 - 1814), и
недостаток творческих мыслей. Гораздо
ценнее была его третья статья: "Взгляд
на русскую словесность в течение 1824 и
начале 1825 годов" ("Полярная Звезда"
на 1825 г.); в ней он прямо заявил, что "у нас
нет литературы" (за ним это повторили
Надеждин, Н. Полевой, Белинский), потому что
нет воспитания, нет общественной жизни,
где было бы поприще уму и характеру.
Средства для борьбы с таким положением
вещей Бестужев указал в напечатанной им в
1825 г. переводной статье о поэзии XIX в, где
удостоверял, что в литературе уже
проявилась наклонность к реализму,
удовлетворить которую может народность:
"нам нужно народное содержание. У нас
народ остается вне литературы... Будем же
ровесники нашему времени, будем
оригинальны и самобытны и совокупим
воедино все точки зрения, вместим в себе
все системы". В этой формуле видна
попытка создать эклектическую связь между
реализмом и романтизмом. Развивая
несколько лет спустя ("Московский
Телеграф", 1833) свои мысли о последнем,
Бестужев снова отнес к нему все самобытное,
органически-народное, оригинальное; в этом
определении, по которому, как заметил
Белинский, все талантливые писатели -
романтики, а романизм - ключ ко всякой
мудрости, выразилась теоретическая
слабость Бестужева, но сказалось и верное
практическое чутье, влекшее его к
художественной свободе и независимости от
цепей предустановленного канона. Этого
чутья, впрочем, было бы мало для более или
менее правильного руководствования
шагами Бестужева как критика; но им
придавали относительную твердость его
общественные взгляды. Систематическое
выражение их находим в письме к Николаю I,
писанном в крепости. Царю Бестужев указал
на то же явление, на которое указывал в
критических статьях читающей публике, -
что в России нет общественной жизни. В
стране мало денег; крестьянство угнетено;
буржуазии не дают развиваться: "мещане,
класс почтенный и значительный во всех
других государствах, у нас ничтожен, беден,
обременен повинностями, лишен средств к
пропитанию". Войско эксплуатируют и
просто грабят. Сельское духовенство, нищее
и лишенное нравственного авторитета, не о
казывает никакого доброго влияния на
народ. Дворянство разоряется в праздности
и сутяжничестве. В государственной службе
неслыханно развиты протекция и
капральство; в судах царит лихоимство. Эта
мрачная картина, сама по себе не новая и в
общих чертах сходящаяся с показаниями
многих других членов тайного общества,
показывает, как внимательно изучал
окружающую жизнь блестящий гвардеец-писатель,
как сильно было в нем гражданское чувство.
Оно насквозь пропитало его критические
опыты; им дышат его отзывы о Пушкине,
которые мы должны принять с рядом оговорок,
для Бестужева и тридцатых годов
необязательных; но они ясно показывают,
какие общественные требования
предъявлялись Бестужевым писателю. Он был
"готов схватить Пушкина за ворот,
поднять его над толпой и сказать ему: "стыдись!
тебе ли, как болонке, спать на солнышке
перед окном, на пуховой подушке детского
успеха? тебе ли поклоняться золотому
тельцу, которого зовут немцы маммон, а мы,
простаки, свет?"... "Скажите ему от меня,
- писал он однажды Н. Полевому: - ты надежда
Руси, не измени ей, не измени своему веку,
не топи в луже таланта своего, не спи на
лаврах"... Во всех его произведениях,
особенно в критических статьях,
чувствуется публицистическая жилка, и
некоторые рецензии Бестужева дали
министру С. С. Уварову благодарный
материал для обвинительного акта против
"Московского Телеграфа". Не только
философской и исторической стороной своей
критики, но и публицистической Бестужев
уготовал путь критике Белинского. То
повышенное чувство, которое вложил
Бестужев в своих героев и в свой стиль,
роднилось в нем с беззаветным оптимизмом;
рядом с восторженностью и страстностью у
него нет места пессимизму или пассивному
квиетизму. Бестужев был убежден, "что
если один народ коснеет в варварстве, если
другой отброшен в невежество, зато десять
других идут вперед по пути просвещения, и
масса благоденствия растет с каждым днем;
это льет бальзам в растерзанную душу
честного человека, утешает гражданина,
обиженного обществом". Поколение
тридцатых и сороковых годов черпало в
произведениях Бестужева нравственную
бодрость и волю к жизни, с которыми ему
легче было терпеть и бороться с жестокими
общественными условиями. - Сочинения
Бестужева были изданы несколькими
собраниями: "Русские повести и рассказы",
8 частей, 1832 - 1834 годы; 2-е издание, 8 частей,
1835 - 1839 годы; ; 3-е издание, 9 частей, 1838 - 1839
годы; "Полное собрание сочинений", IX -
XII частей (продолжение 2-го издания
повестей), 1838 - 1839 годы; полное издание 2-е (вообще
4-е), 12 частей, 1843 г. Биографические и
библиографические сведения собраны у С. А.
Венгерова ("Критико-биографический
словарь русских писателей и ученых", III т,
147 - 177, и "Источники словесности русских
писателей", т. I). Лучший биографический
очерк и полная оценка литературной
деятельности Бестужева принадлежат Н. А.
Котляревскому ("Декабристы кн. А. И.
Одоевский и А. А. Бестужев-Марлинский",
СПБ., 1907).