Когда вы стоите и ждёте, что вот-вот лопнет эта натянутая струна, когда все ждут неминуемого переворота — надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. (Л.Н. Толстой. “Война и мир”)

“Война и мир” — одна из тех книг, которую нельзя забыть. В самом её названии — вся жизнь человеческая. А ещё “Война и мир” — модель устройства мира, вселенной, поэтому и появляется в IV части романа (сон Пьера Безухова) символ этого мира — глобус-шар. “Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров”. Вся поверхность его состояла из капель, плотно сжатых между собой. Капли двигались, перемещались, то сливаясь, то разделяясь. Каждая стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но и другие, сжимаясь, иногда уничтожали друг друга, иногда сливались воедино. “Вот жизнь, — сказал старичок учитель”, когда-то учивший Пьера географии. “Как это всё просто и ясно, — подумал Пьер, — как я не мог знать этого прежде”.

“Как это всё просто и ясно”, — повторяем мы, перечитывая полюбившиеся страницы романа. И эти страницы, как капли на поверхности глобуса, соединясь с другими, составляют часть единого целого. Так, эпизод за эпизодом мы продвигаемся к бесконечному и вечному, что есть жизнь человека. Но писатель Толстой не был бы философом Толстым, если бы не показал нам полярные стороны бытия: жизнь, в которой преобладает форма, и жизнь, вмещающая всю полноту содержания. Именно с этих толстовских представлений о жизни и рассмотрим эпизод именин в доме Ростовых. Но сначала вспомним первые страницы романа — описание салона Анны Павловны Шерер.

Салонная петербургская жизнь — образец ненатурального существования, существования формального. В самом начале в изображении салона Л.Н. Толстой отмечает неестественное механическое течение жизни людей, давно забывших о том, что можно находиться вне фальши и пошлой игры. Здесь говорят “по привычке, как заведённые часы”, здесь заранее берут для себя роль и следуют ей помимо собственного желания. Искренности чувств ожидать здесь было бы странно. Естественность — вот что самое нежелательное для этого круга. Поэтому Анна Павловна с тревогой следит за слишком непосредственным Пьером и внутренне недовольна его горячностью в споре с одним из гостей. Истина для этих людей не существует, только выгода, личный интерес. “Влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез” — эти мысли князя Василия разделяет едва ли не каждый присутствующий здесь, кроме, разумеется, Пьера Безухова и Андрея Болконского. Для последнего “гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество” — “заколдованный круг”, из которого он стремится как можно быстрее вырваться и следовать на войну. Таков высший свет в Петербурге. А что же в Москве?

На удивление (мы помним фамусовскую Москву), обнаруживаем иной полюс жизни в первопрестольной столице. Л.Толстой явно разделяет и противопоставляет Москву и Петербург. Московская жизнь для него — жизнь усадебная, более близкая естественной, народной, даже когда обитатели усадеб живут в городе (он так и чувствовал себя, ненадолго выезжая из Ясной Поляны в московский дом в Хамовниках). И характерное явление для Москвы — Ростовы, погружённые больше в стихию душевно-эмоциональную, чем рационального расчёта, мало имеющие представления о рассудочных основах жизни. И неудивительно, что на именинах “матери и меньшей дочери” Ростовых около сотни гостей: “Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду”. Хлебосольство, щедрость, природное добродушие — отличительные черты семейства Ростовых. Вспомним хотя бы живое участие графини в покупке обмундирования сыну бедной подруги — Анны Михайловны Друбецкой. Граф даже не поинтересовался, для чего понадобились деньги, и велел тотчас же принести их и отдать графине, с нежностью выговаривая: “Вы, графинюшка, мотовка известная, — проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушёл опять в кабинет”. С тем же редкостным чувством понимания он заплатит карточный долг сына Николая. На этот раз сумма будет куда более значительней, и старый граф едва не умрёт, услышав про сорок три тысячи, но “…да, да, — проговорил он, — трудно, я боюсь, трудно достать… с кем не бывало! Да, с кем не бывало…” Представить в подобной ситуации князя Василия даже невозможно, хотя и он спасал бы Анатоля, но, скорее, не честной уплатой долга, а мерзкими интригами против Долохова. Поражает в старом графе Ростове и то, что, независимо от слухов, он настойчиво передаёт приглашение Пьеру приехать на обед. Мы помним, как холодно и настороженно был встречен он в салоне Шерер, да и здесь, в Москве, его не очень-то жалуют. “Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери”, — как от прокажённого, шарахается от него Марья Львовна Карагина. Но не все, не все…

Курьёзный и нелепый случай с медведем и квартальным вызовет в доме Ростовых у одних добродушный смех (у графа Ростова), у других — любопытство (преимущественно у молодёжи), а кто и с отеческой ноткой (Марья Дмитриевна) грозно пожурит бедного Пьера: “Хорош, нечего сказать! Хорош мальчик! Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шёл”. Ох, больше бы таких грозных наставлений нашему Пьеру, может быть, и не было бы непростительных ошибок в его жизни. Интересен и сам образ тётушки — графини Марьи Дмитриевны. Она “всегда говорила по-русски”, не признавая светских условностей; надо заметить, французская речь в доме Ростовых звучит гораздо реже, чем в петербургской гостиной (или почти не звучит). И как почтительно все встали перед ней, и это отнюдь не фальшивый обряд вежливости перед “никому не нужной тётушкой” Шерер, а естественное желание выразить уважение почтенной даме.

Таково старшее поколение Ростовых, живущих в согласии с движениями души. А каково же младшее? Всех представил здесь Толстой: Веру, Николая, Наташу, Петю, родственницу Соню, друга Бориса, не обошёл вниманием и будущего мужа Веры — Берга. Об этой паре хочется рассказать отдельно.

“Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно... голос у неё был приятный...” Вера слишком “умна” для этого семейства, но ум её обнаруживает свою ущербность, когда соприкасается с эмоционально-душевной стихией этого дома. От неё веет холодом и непомерным высокомерием, недаром она станет женой Берга — именно ему она под стать, этому наивному эгоцентрику. “Спокойно и учтиво” размышлял Берг о преимуществе пехоты против кавалерии, не замечая “ни насмешки, ни равнодушия” окружающих. Вполне серьёзно, совсем в духе полковника Скалозуба, мечтал о вакансиях, полученных за счёт убитых на войне. “Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, — сказал Шиншин, трепля его по плечу”. Берг и Вера, увы, несут в себе шаблоны салонной противоестественной жизни. Они не имеют собственной жизненной программы, довольствуются заимствованной на стороне. Противоестественно также будет их желание не иметь детей:

“— Одно только, чтоб у нас не было так скоро детей…

— Да, — отвечала Вера, — я совсем этого не желаю. Надо жить для общества”.

В этом их обоюдном согласии (тогда как для Толстого любовь к детям есть одно из самых естественных свойств человека) — какая-то машинная расчётливость, неприкрытый эгоизм. Так и пройдут они по жизни, извращая подлинное человеческое бытие. Да, прав был старый граф, говоря: “Что греха таить… Графинюшка мудрила с Верой…” Вот и “намудрила”, что младшая дочь в день своих именин поразительно честно и открыто заявит: “Ты этого никогда не поймёшь… потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет”. Этой тринадцатилетней девочке уже дано понять душевную пустоту старшей сестры.

“Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка” — такой мы впервые видим Наташу. И с её образом входит в роман тема “живой жизни”. Переполненная оптимизмом, она стремится везде поспеть: утешить Соню, по-детски наивно объясниться в любви к Борису, поспорить о сорте мороженого, спеть с Николаем романс “Ключ”, станцевать с Пьером. Толстой пишет, что “сущность её жизни — любовь”. В ней и соединились самые ценные качества человека: любовь, поэзия, жизнь. Конечно, мы не верим ей, когда она “на полном серьёзе” говорит Борису: “Навсегда… До самой смерти”. “И, взяв его под руку, она со счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную”.

“Умна она?” — спросит впоследствии Пьера княжна Марья. “Пьер задумался. “Я думаю, нет, — сказал он, — а впрочем — да. Она не удостоивает быть умной””. “Не удостоивает быть умной”? Поразительно! То есть она изначально отдаётся бессознательному следованию жизни, не снисходя до размышлений о своём месте в ней. Вот Вера и Берг находят своё место — “жить ради общества”. Все действия Наташи определены требованием её натуры, а не рациональным выбором, поэтому она не просто участник определённой частной жизни, ибо она не принадлежит одному семейному кругу, а миру всеобщего движения. И может быть, и её имел в виду Толстой, говоря об исторических персонажах романа: “Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью”. Она и не пытается понять свою роль, тем самым уже определила её для себя и для других. “Весь мир разделён для меня на две половины: одна — она и там всё — счастье, надежда, свет; другая половина — всё, где её нет, там всё уныние и темнота”, — скажет князь Андрей четыре года спустя. Но пока она сидит за именинным столом, смотрит на Бориса по-детски влюблённым взглядом. “Этот же самый взгляд её иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживлённой девочки хотелось смеяться, не зная чему”. Так и обнаруживает себя Наташа в бессознательном движении, и мы видим её натуральность, то качество, которое составит неизменное свойство её жизни. Между Наташей-девочкой, с её импульсивным порывом навстречу всему живому, между Наташей-девушкой, восхищённой глубокой красотой лунной ночи в Отрадном, и Наташей-матерью, “с радостным лицом” показывающей пелёнку с жёлтым пятном, нет существенного различия, ибо и то, и другое натурально, нефальшиво. Радость матери при здоровье ребёнка так же поэтична, как и первый поцелуй, как и восторг перед необозримостью и неохватностью жизни.

“Как это всё просто и ясно” — ещё раз убеждаемся мы, обращая свой взгляд на глобус-шар, где уже нет уничтожающих друг друга капель, а все они слились воедино, составляя один большой и светлый мир, как в самом начале — в доме Ростовых. И в этом мире остаются Наташа и Пьер, Николай и княжна Марья с маленьким князем Болконским, и “надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе”.

Автор проекта: Богомолов Федор